Предлагаем вашему вниманию интервью члена-корреспондента РАН, директора Института системного программирования РАН, профессора МФТИ Арутюна Аветисяна.
— В реестре отечественного ПО операционных систем под два десятка.
— Может, и больше. На базе Linux появляется много разных ОС. Есть и специализированные. Мы, в частности, вместе с ГосНИИАС разрабатываем операционную систему для авионики. Тут Linux не подходит, нужна маленькая real-time операционная система, которая ещё, что самое главное, должна быть сертифицирована.
Но да, наверное, консолидация ресурсов была бы лучше.
— Реально ли такую консолидацию обеспечить?
— Я на конференции OS DAY про это говорил: тут могут быть разные модели. Для каждой операционной платформы есть много компонентов, которые не являются их уникальным свойством – например, средства разработки, в том числе, инструменты поддержки жизненного цикла безопасного ПО. Разрабатывать их совместно, и пусть компании адаптируют их под свои нужды – вот одна из возможных моделей консолидации.
Другая – на примере Google, который делает Android. Не будем говорить, насколько код этой ОС открыт или закрыт, важно, что есть код, доступный всем компаниям. Samsung или Huawei берёт его, добавляет сотни тысяч, а иногда миллионы строк и делает свой продукт. Но если бы «гуглового» кода не было, такой продукт было бы невозможно создать с теми же ресурсами. Компании тратят максимум 10-15% дополнительных ресурсов и получают готовый продукт, при этом они что-то разрабатывают и обратно отдают Google.
Или можно применять подходы на основе полностью открытого кода. Например, в области больших данных, в основном, используется открытый код. Sparc, Apache Ignite, NGINX – в них открытый код, куда вы можете дописать что-то своё, адаптировать под своё «железо», оптимизировать, и даже не обязательно отдавать обратно. У вас будет готовый продукт. Наверное, можно придумать такую же схему внутри страны, когда государство вместе с компаниями создадут доступные технологии, разработанные вскладчину, а потребляемые всеми.
— Где разработчики такой платформы возьмут деньги на создание экосистемы?
— Если вы имеете в виду экосистему приложений, то это довольно серьёзная проблема. Недостаточно создать качественный магазин приложений. Необходима, например, качественная среда разработки и постоянное её развитие. На примере открытой платформы Интернета вещей Tizen (последние 5-6 лет я изнутри наблюдал за её развитием) видно, каких серьезных человеческих ресурсов это требует. В последней версии платформы в качестве среды разработки приложений предлагается C#. Договорились с Microsoft в надежде, что экосистема и приложения C# будут интегрированы в их платформу. Конечно, всё равно придется дорабатывать существующий код, но очевидно, что это потребует значительно меньше ресурсов. Если у вас есть работающий C#-код, перенести его в Tizenнамного проще, чем разработать заново.
Даже крупнейшие компании вроде Google или Apple двигаются по пути кооперации, так как поддерживать и развивать такую экосистему одной компании сейчас почти невозможно. Нет «серебряной пули», должны быть разные модели сотрудничества. Иногда бывают не совсем рыночные вещи – когда вам нужно обеспечить безопасность, например.
ИСП РАН с момента создания, более 20 лет, фактически занимается решением проблемы технологической независимости (это словосочетание мне нравится больше, чем «импортозамещение»). Технологическая независимость означает, что в случае чего вы можете полностью независимо продолжить линейку разработки. Но, как показывает наш опыт, пока это «в случае чего» не наступило, международная кооперация очень выгодна и экономически правильна.
Мне кажется, что мы как страна всё-таки должны не закрываться, а грамотно понимать риски, оценивать их и, понимая эти риски (потому что кооперация тоже может быть в одну сторону), выстраивать международное сотрудничество таким образом, чтобы в страну притекали технологии.
Это невозможно без кадров внутри страны. Современные технологии – это, в первую очередь, кадры. Вот лежит на серверах код какой-то конкретной технологии (например, OpenStack). Если у вас нет людей, которые в ней разбираются, и не просто могут собрать что-то работающее, а способны поддерживать, развивать, привносить в неё инновации, то вы не владеете этой технологией и не можете создавать новые продукты на ее основе.
— Значит, деньги – из бюджета?
— Не только. Но у нас нет и большого рынка (российский рынок ПО составляет, по разным оценкам, от 1,5 до 2% мирового – ред.). Поэтому бюджетные деньги очень важны. А критическая инфраструктура, критические приложения всегда должны поддерживаться из бюджета. Но при этом надо нацеливать нас и компании на международное сотрудничество и экспорт, в том числе экспорт безопасности. Мы должны идти на эти рынки, даже внутри самых развитых стран мы вполне конкурентоспособны.
Думаю, более правильным было бы частно-государственное партнерство. Уже появилось несколько компаний, которые понимают, что некоторые технологии они сами развивать не смогут. Они готовы уже сейчас объединиться и при поддержке государства эти технологии всё-таки развивать. Потому что есть области, в которых мы начинаем отставать, и отставать серьёзно.
— Где именно?
— В той же безопасности. Не бывает стопроцентной безопасности, понятно. Уровень безопасности определяется теми инструментами, которые вы используете, и разработчиками. Вы не можете купить инструмент в другой стране и сказать: «Теперь у нас есть, чем обеспечить безопасность».
— Вы про безопасность кода?
— А это сейчас ключевой компонент. В современном мире, где всё стало распределённым и доступным через Сеть (мобильность, облака, Интернет вещей), защиты по периметру уже недостаточно. Проблема в том, что современное ПО, в принципе, уязвимо, границы между закладками и ошибками разработчика практически не существует. Нужны инструменты их обнаружения. Не случайно у нас принят ГОСТ для жизненного цикла разработки безопасного ПО. ГОСТ определяет процесс, но пока ещё в стадии подготовки требования к этому процессу.
Кроме инструментов обнаружения необходимы методы и средства предотвращения, не позволяющие эксплуатировать существующие в коде уязвимости. Эта область системного программирования в целом очень наукоёмкая, сегодня не существует открытых решений даже в области инструментов статического анализа автоматического обнаружения уязвимостей в ПО. Последние 15 лет ведутся активные разработки в этом направлении. На рынке – только закрытые коммерческие решения. Слава богу, они есть и у нас в стране. Это всего лишь один элемент, а в этом жизненном цикле ещё много других.
— Что будет предметом экспорта – сам инструмент или результат его применения?
— Прежде всего, конечно, сам инструмент. Но мы более комплексно должны приходить на внешние рынки. Мы должны туда приходить с образованием, с наукой, с совместными проектами, даже создавать центры компетенции, которые будем совместно с ними финансировать. Вьетнам, например. Впрочем, неважно, какая страна, но особенно выделить нужно те, которые и так к нам более дружественны, и приходить туда с технологиями самого высокого уровня. Не с технологиями вчерашнего дня, с ними мы не будем поняты. Мы должны конкурировать с лучшими мировыми центрами. А для этого нужно у себя внутри культивировать лучшие научные школы, которые в этой области всё ещё держат паритет, и поощрять экспортную направленность. Без господдержки это сделать сложно. Хотя я вижу, что бизнес уже постепенно понимает, что им тоже это нужно. Но кто-то должен быть модератором этого процесса от государства.
— Но кто будет модератором? Ни Минкомсвязь, ни ФСТЭК, ни РАН, насколько я понимаю, на эту роль не подходят.
— Может, будут созданы новые механизмы. Хочется, чтобы живые и здоровые организмы, которые умеют делать технологии на мировом уровне, вести науку комплексно, могли работать в обе стороны. С одной стороны, экспорт того, что у нас есть, с другой – привнесение в страну новых технологий и компетенций, которые отсутствуют, но их можно быстро развить самим, получив соответствующий опыт. Да, мы умные, можем всё сделать сами, но у нас нету нескольких лет, которые нужны на разработку с нуля. Продолжается технологическая революция, и время – критический ресурс.
— Канал поступления новых технологий (ориентируюсь на ваше выступление на конференции OS DAY), со стороны кажется, что он только один – открытый код.
— Нет, почему. Открытый код – очень хорошо, тут мэйнстрим, но это всего лишь один из инструментов передачи технологий. При разработке очень важна качественная обратная связь от реальных потребителей. Создание компаний требует огромных инвестиций, и оно связано с разными рисками. Наш опыт показывает, что качественный трансфер технологий обеспечивает правильное взаимодействие с ведущими исследовательскими центрами, глобальными компаниями, у которых есть обратная связь со всем миром. Или следует иметь дело с состоявшимися стартапами, которые действительно делают инновационные продукты.
У нас так было с несколькими технологиями, в частности, с анализом текста для русского и английского языков. Сначала была прототипная исследовательская работа. За три года работы с глобальной компанией технология анализа текста от прототипа созрела до продукта, и сейчас это самая быстрая технология NLP (Natural Language Processing — обработка естественного языка – ред.) на рынке, не уступающая по качеству лучшим аналогам. Все интеллектуальные права остались за нами. Код закрыт и принадлежит ИСП РАН. Мы сейчас эти технологии используем для анализа социальных сетей и пр. Английский, русский языки, а сейчас ещё корейский добавили. Но главное в том, что благодаря нашей модели взаимодействия мы от прототипа научного исследования перешли к продукту, при этом сохранив все права за собой.
То же самое – технология статического анализа кода Svace (анализ кода программы без её исполнения, по исходному тексту – ред.). В 2009 году, несмотря на то, что её несколько раз переписывали, она всё ещё была прототипом. С 2009 по 2015 годы благодаря сотрудничеству с Samsung она перешла в высшую лигу и конкурирует с лучшими мировыми аналогами. Samsung постепенно замещает в подразделениях разработки другие системы на Svace, например, платформа Tizen полностью анализируется этим инструментом.
— Какая практическая задача решалась анализом текстов, опубликованных в соцсетях?
— Наша технология «Текстерра», лежащая в основе анализа соцсетей, позволяет с высоким качеством извлекать смысл из текстов. Она используется для анализа комментариев пользователей в соцсетях, что сегодня оказалось очень актуально. Комментарии обладают такой спецификой, как сленг. Мы с вами не поймём, о чём люди говорят на сленге, особенно в специфичных областях, где сленг ещё и быстро меняется. Наша технология очень быстро анализирует стандартные тексты, но она может так же быстро адаптироваться под сленг и оттуда извлекать семантику.
— Зачем?
— С помощью этой технологии можно террористов искать. А можно использовать для маркетинга. Мы сделали систему, которая позволяет узнать, от кого пошла информация, строить графы зависимости. Параллельно с этим проектом по анализу текста мы ещё занимались анализом больших графовых моделей, в частности, наши математики – это очень важно, что в институте есть отдел чистой математики – разработали модель, где по фрагменту реальной сети можно сгенерировать миллиардную сеть с десятком миллиардов связей. Заказчику было необходимо, чтобы алгоритмы были масштабируемы, и работали на графах именно таких размеров. Мы показали, что наши алгоритмы действительно линейно масштабируются. Очень часто алгоритмы сами по себе очень хорошие, не масштабируемы. Были защищены диссертации, а главное, эти работы были приняты заказчиком. Потому что такой объём данных взять нигде невозможно, разве что он есть в Google или Facebook. Эти две задачи – анализ текста плюс понимание сложностей работы с большими графами в контексте больших данных – были сделаны на самом высоком уровне.
— Заказчик, рискну предположить – иностранная компания?
— Это был Samsung, потом Huawei. С Huawei мы немного другую задачу решали, но тоже связанную с большими графовыми моделями. Мобильные сети, мобильные звонки и т.д.
— Скажите, у Linux есть жизненный цикл? Когда закончится это безобразие с двадцатью клонами?
— Linux – не продукт как таковой. Продукт – это то, что из Linux делает Red Hat или другая компания.
Смысл в том, чтобы отечественные компании сделали продукт, который они будут 24/7 поддерживать. Как на OS DAY говорил Виталий Лютиков (заместитель директора ФСТЭК – ред.), к сожалению, у нас были случаи (я поразился, когда в первый раз это услышал) – компании просили деньги за патчи.
Да, у нас в силу незрелости рынка ОС больше, чем надо. Но это не плохо. Главное, чтобы у нас появились компании, которые действительно поддерживают заказчика. То, что для многих направлений Linux будет основной платформой, вряд ли уже изменится. Более важно не допускать монополии любой отдельной компании, отечественной или западной. Виктор Петрович (академик Виктор Иванников, предыдущий директор ИСП РАН – ред.) всегда поддерживал идею открытого кода, фактически эта модель применялась даже в советское время, он говорил, и был счастлив от того, что свободное ПО соответствовало открытости, с которой работал и он, и институт.
Надеюсь, что и мобильные ОС, и Интернет вещей двигаются к тому же. Tizen, по сути – открытая система для Интернета вещей, у него есть ядро real-time и ядро Linux. Возможно, появится совершенно другая, легковесная ОС, Intel сейчас, по-моему, ведёт такую разработку. И рано или поздно, через 5-10 лет мы это увидим, продукты тоже будут постепенно открываться в Open Source. Бизнес будет заключаться не в коде, а в предоставлении сервисов. Как у Google, который основные деньги получает от сервисов. Другое дело, что он не хочет никого подпускать к этому рынку. Было бы хорошо, наверное, если бы государства между собой договорились и заставляли корпорации делать все открыто.
Ведь как появился Linux? В США было несколько операционных систем: Solaris, HP-UX, AIX и т.п. Как будто каждый делал дорогу под свой автомобиль. Нужно было выбрать какую-то платформу, которая была бы независимой для всех. И выбрали Linux, потому что у неё лицензия была правильная, и Торвальдс человеком был правильным, т.е. нейтральным. Solaris долгие годы была намного лучше Linux, даже сейчас он, может, лучше, Sun даже код открыл, но было уже поздно по многим причинам, в том числе правовым.
Это всё непросто, множество юристов работало, думаю, тома мемуаров на эту тему написаны будут. Это всё к тому, что Linux и открытые коды – мейнстрим. Каково ядро ОС, уже не важно, важна платформа в целом.
— Для авионики Linux не походит из-за необходимости работать в реальном времени?
— Не только. Из-за того, что там нужна сертификация, и её невозможно получить, если у вас уже готовая операционка. Нужно, чтобы весь процесс разработки был сертифицирован, со всеми артефактами.
У нас в стране вообще нет ни одной сертифицированной ОС в этой области, а в мире их всего несколько, это известный факт. На МС-21, например, французская авионика.
— О цифровой экономике. С 2005 года, когда был принят закон об ОЭЗ, мы видим попытки государства сделать что-то правильное с IT. Они закончились ничем. Испытываю скептицизм в отношении нынешних планов развить цифровую экономику. Можете его развеять?
— Последние десять лет потребность в технологии растёт систематически. Это мы на себе ощущаем. Причём потребность в качественных технологиях.
За эти десять лет произошёл сдвиг, крупная технологическая революция, думаю, лет через 5-10 мы увидим реальные последствия. Везде нас будут окружать «умные» устройства, даже стакан будет обладать каким-нибудь чипом, и я, находясь в соседней комнате, буду знать температуру воды в нем, к примеру.
Сегодня это вызов, который откладывать в долгий ящик уже не получится. Системы, которые мы использовали ещё с советских времен, придётся обновлять. Возникнет вопрос, как это делать, как укрощать данные, потому что если ты их не укротил, то ты уже в другом мире живёшь, отстал.
«Не сделаем – ничего страшного, можем отложить» уже не работает, и сейчас решается вопрос нашего будущего как цивилизации. Выживания в этом мире не как территории, где мы говорим на одном языке, а как цивилизации, которая будет вносить вклад в мировую цивилизацию, в культуру.
Как бы я это делал. Весь IT-фронт мы, как и любая другая страна в мире (даже США, хоть они и стараются), держать не можем. Воспользовавшись возможностями открытого кода, мы должны определить базовые направления, так называемые сквозные технологии, которые нужны независимо от сферы деятельности. Например, большие данные (не этот термин лучше бы использовать, потому что не бывает больших данных вообще). Для финансовой сферы тут будут одни технологии, для аналитики – другие. Несколько стеков технологий будет, но более-менее понятна область. Или все, что связано с машинным обучением, нейросетями, искусственным интеллектом (тоже не люблю это словосочетание, потому что то, что сейчас под ним понимают, это всё-таки не искусственный интеллект, но неважно).
С нуля это сделать в отдельно взятой стране не получится, здесь речь идет о десятках, сотнях миллионов строк кода. Например, в репозитории кода российской компании «РусБИТех-Астра» 150 миллионов строк кода. Заново это написать невозможно. А если кто-то думает, что некоторый функционал там вообще не нужен, то он ошибается.
Правильно выстроить цепочку технологий отдельно взятые страны, повторюсь, не в состоянии. Почему открывают исходные коды Microsoft, Google? Да потому, что в одиночку не справятся, не потянут. Надо привлечь разработчиков со всего мира. На чью технологию разработчики открытого кода сядут, та и будет через десять-пятнадцать лет впереди.
Это позволяет нам воспользоваться всеми плодами многолетних, многомиллиардных инвестиций. Но для этого нужны команды суперразработчиков, которые могут вносить свой существенный вклад, инновации в международные проекты, которые умеют решать проблему последней мили, доводить технологии до продукта. Чтобы мы по всем основным стекам имели бы свои решения, которые совпадали бы с мировыми трендами, постоянно с ними синхронизировались бы, развивались бы в рамках международной кооперации. Тогда, если закроется доступ к технологиям, в стране уже будет кадровый потенциал, и она сможет развиваться дальше.
Сейчас высококвалифицированных кадров в нужном объёме нет. Это – цель, за 5-7 лет её можно достичь. Поэтому нам нужно поддерживать наши научные центры и научные школы. Я люблю словосочетание «научная школа».
– Калифорнийская модель с её венчурным капитализмом в России не работает, утверждают известные наши IT-предприниматели, у нас работает модель «решить задачу». Вот надо было бомбу сделать, задачу поставили и стали делать, в результате у страны появился Физтех, космос, ядерная физика. Будет ли поставлена задача теперь?
— Тогда страна была закрыта. Когда создавался академгородок в Новосибирске, в каждом академическом институте Москвы было давление, избыток специалистов, не было проблем кого-нибудь отправить в Новосибирск и не потерять ничего здесь. Сейчас это не так.
Мы живём в открытом мире. Если мы не будем учитывать эту открытость и начнём делать свой мегапроект, никаких ресурсов не хватит. Да и люди могут работать, где хотят сами.
В отличие от железа, софт можно скачать, просто нажав на клавишу. Вопрос в том, есть ли у тебя специалисты, которые могут этот софт самостоятельно развивать. Как только там перекроют кислород, и вы не сможете взаимодействовать (такое теоретически может произойти), тогда вы уже пойдете полностью своим путём. До того момента вы должны всё время использовать силу международных коопераций, где далеко не только американцы. Это люди со всего мира – из Китая, из маленьких стран.
Нам повезло. IT – это, как Виктор Петрович говорил, дивный мир, который на наших глазах развивается, впитывает обратные связи со всего мира. А если нас вдруг начнут закрывать, на этот случай у нас должна быть какая-то мобилизационная версия ведения управления в стране.
— А Сноуден не противоречит утверждению про «дивный мир IT»? Ведь IT используется как оружие.
— Есть альтернатива – просто отказаться от IT.
— Но зачем нас закрывать, если можно атаковать через импортный софт?
— Атаковать будут в любом случае. Если даже вы будете делать свое решение, вы не станете менее атакуемым. Как я уже говорил, уровень безопасности систем определяется не тем, кто и где писал код, а технологиями анализа и предотвращения атак, которыми вы обладаете. Кроме того, если вы хотите обеспечить самую серьезную безопасность, нужна своя аппаратура. Без своих аппаратных решений это вообще невозможно.
— Как складываются отношения института с государством? Вы внутри РАН, роль РАН более-менее понятна. Но федеральные органы исполнительной власти – ФСТЭК, Минкомсвязь – они у вас что-либо заказывают? Их вы обслуживаете?
— ИСП РАН– государственный академический институт. Однако госорганы не обязаны работать с государственными организациями. Мы на равных со всеми остальными компаниями на конкурсной основе получаем заказы, в том числе от силовых структур или от ФСТЭК.
Модель академического института может быть очень эффективной, а продуктивность труда – значительно выше, чем в коммерческой компании. С одной стороны, мы выстроили международную кооперацию, с другой – ощутимо растёт потребность в технологиях института внутри страны. Это не сегодня произошло, последние десять лет потребность реально росла, несмотря ни на что. Например, в 2006 году у нас 97% заказов были внешние, сейчас же их 50%. При том, что бюджет института вырос за эти годы. То есть 50% внутренних заказчиков – «Вымпелком», «РусБИТех-Астра», «Свемел» и др. И никаких преференций из-за того, что мы относимся к академии наук, нет.
— Нет-нет, я говорил не о преференциях, а наоборот – вам, к примеру, поручили эту работу взять и сделать, а денег не дали.
— Нет, такого быть не может. В нашей практике за 20-25 лет ни разу не столкнулся с подобным. Мы – не бизнес. Мы некоммерческая организация, и важно, что наша цель – не заработать денег. Да, институт зарабатывает, но для того, чтобы выполнять свои основные функции – генерацию новых знаний и технологий, подготовку кадров высшей квалификации. К счастью, ИСП РАН входит в систему академии наук, имеет стабильное базовое финансирование, и это многое нам дает. Свободу, чтобы выполнять фундаментальные исследования, возможность работать с молодежью, которая в них участвует…
У нас есть три кафедры – в Физтехе, ВШЭ и на ВМК МГУ. Порядка 60 студентов в сумме приходит на нашу кафедру на третьем курсе. Они все получают по 10 тысяч рублей стипендии в течение года (получается 5-6 миллионов), это институт финансирует из внебюджетных источников. Студенты выполняют у нас курсовые и дипломные работы. На третьем курсе они ещё ничего сделать не могут, они учатся. Наша идея в том, что дети в таком возрасте не должны пойти в компанию X и писать код системы Y, за что им, возможно, будут платить чуть больше, но они испортят свои мозги. Эти ребята должны получить системные знания и стать нашей элитой.
— Ровно то же говорил мне Виктор Петрович.
— С Виктором Петровичем я работал всю жизнь после института — больше двадцати лет, последние пять лет было трудно различить, где чья идея была, он любил, чтобы его идеи становились твоими, в этом смысле он был очень щедр. Он умел отдавать. Я понимаю, насколько великим человеком был Виктор Петрович, и горжусь, что мы были его учениками и нам есть, на кого равняться.
— Какова роль академии?
— Жорес Иванович Алфёров говорил, что наука не бывает фундаментальной или прикладной; бывает наука, результаты которой можно использовать через несколько лет, а бывает – через сто. Чтобы хорошо существовала наша наука – не говорю про химиков, физиков, говорю об Институте системного программирования, где исторически, с 50-х годов, сложилась своя научная школа, – с одной стороны, должен быть поток талантливой молодежи, с другой – поток качественных проектов, а это подразумевает под собой также деньги и обратную связь, просто деньги не работают. Если придут к нам в институт и скажут: «Вот вам миллиард в год, и делайте, что хотите», это будет убийством института, через несколько лет можно будет его закрыть.
Поток людей («детей») и поток проектов. Когда это соединяется, возникают кадры высшей квалификации и технологии. Вот эта модель должна жить. И она одинакова во всем мире. «Research based education»– это слоган Стэнфорда, MIT – все говорят об одном и том же. Раз «Research based education», то нужно, чтобы research был правильным. Если research некачественный, то у вас и образование будет некачественным. В Стэнфорде это делается через одни механизмы, исторически так сложилось, в Великобритании немножко по-другому, во Франции уже по-третьему, там INRIA – по сути, это как наше отделение информатики РАН, по всей стране разбросанное, и так далее.
В каждой стране есть нюансы. У нас наука была тесно переплетена с производством, институты академии наук решали практические задачи по развитию народного хозяйства, космической отрасли и пр. Для подготовки кадров высшей квалификации существовали базовые кафедры в вузах, где студенты с третьих курсов вовлекались в работу НИИ, так институты готовили себе будущих сотрудников.
И сейчас наши компании – «Касперский», ABBYY, «1С» – приходят в вузы и открывают свои кафедры. Это хорошо, но если вы подсчитаете количество абитуриентов, которые проходят через компании и через академические структуры, я уверен, хоть и не имею статистики, выяснится, что большая часть идёт через структуры РАН.
Возможно, я недостаточно глубоко, не философски понимаю миссию РАН, может, не все аспекты учитываю, но если что-то триста лет существовало и работало, то давайте это сохраним, а рядом, если кто-то хочет, пускай выстраивает новое. Академия всегда была той самой открытой площадкой, где шла научная жизнь. Да, сегодня мы живём в более сложном мире, однако у нас уже есть отработанная модель, она работает, зачем её разрушать?
— Институт РАН должен быть местом экспертизы. А вы являетесь одновременно и участником рынка. Не противоречива ли эта ситуация? Если к вам придут и спросят: «Что лучше, Sailfish или Tizen?», что вы скажете, если сами участвуете в проекте Tizen? Или придёт неведомый разработчик и скажет: «У меня есть своя ОС на микроядре, и она надёжна», — он в правильное место пришел?
— Вопрос правильный и уместный, потому что, действительно, такое может быть, и бывает даже без того, чтобы эксперты участвовали в каких-либо проектах. Но самое важное, что есть у передового академического института, – это его репутация. У нас нет ничего другого, что можно так же успешно монетизировать. А недостоверные экспертизы – это потеря репутации и возможности дальнейшего развития.
Экспертную функцию мы как институт (за всю академию я не могу говорить) выполняем, но её невозможно выполнять, если вы не проводите передовые исследования, разработки (я сейчас сугубо про IT говорю). Невозможно, потому что настолько быстро все меняется, что если вы не в контексте, вы не можете сделать правильную экспертизу. Вам могут принести гениальный проект, а вы будете считать, что это шапкозакидательство. Или, наоборот, про вчерашние технологии будете говорить, что это очень хороший проект.
Я не могу себе представить, чтобы это происходило в нормальном, здоровом организме (как с точки зрения самого эксперта, так и академического института). Именно поэтому, когда мы проводили OS DAY, я поддерживал максимально широкое представление докладов и хотел, чтобы сообщество слушало, а потом принимало решения – что хорошо, а что плохо. На конференции выступал парень из Samsung, причём с техническим докладом, другой выступал из израильской компании Mellanox с очень интересным техническим докладом. Думаю, что это ложится в мою идею: нужно собирать максимум профессиональной информации, участвовать в её преумножении, а уж как законодательно ограничивать доступ на рынок, создавать ниши для своих продуктов, – это дело не академии, это дело государства. Если с нами будут советоваться, можем что-нибудь подсказать.
